Читаю роман Урсула К. Ле Гуин Обделённые / The Dispossessed, An Ambiguous Utopia [= Обездоленный] (1974).
На самом деле, он описывает не миры будущего, а миры прошлого: 20 век, противостояние систем, недостаток ресурсов, враждующие идеологии.

Поэтому, нельзя сказать, что я умираю от восторга… Все как бы и так понятно, но некоторые моменты просто прекрасны. Особенно все, что касается детского образования на планете, заселенной анархистами.

Хотела поделиться еще одним описанием тюремного эксперимента. Хорошее дополнение к моему тексту об отношениях с полицией.

Понятие о «тюрьмах» они получили из некоторых эпизодов в «Жизни Одо», которую читали все они, все кто решил заниматься историей. В книге было много непонятных мест, а в Широких Равнинах никто не разбирался в истории настолько, чтобы суметь объяснить их; но к тому времени, как они дошли до периода, проведенного Одо в Форту Дрио, понятие «тюрьма» стало ясно само собой.

А когда разъездной учитель истории проезжал через их городок, он подробно объяснил им это — неохотно, как всякий порядочный взрослый, вынужденный объяснять детям нечто непристойное. Да, — сказал он, — тюрьма — это такое место, куда Государство помещает людей, которые не подчиняются его Законам.

Но почему же они просто не уходят из этого места? — Не могут, двери заперты. — Как это «заперты»? — Глупый, как в грузовике на ходу, чтобы ты не выпал! — А что же они делают все время в комнате? — Ничего. Там нечего делать. Вы же видели картины, изображающие Одо в тюремной камере в Дрио, верно? Образ вызывающего терпения, склоненная седая голова, стиснутые руки, неподвижность в наползающих тенях. Иногда заключенных приговаривают к работе. — Приговаривают? — Ну, это значит, что судья — человек, которому Законом дана власть — приказывает им выполнять какую-то физическую работу. — Приказывает им? А если им не хочется делать эту работу? — Ну, их заставляют выполнять ее; если они не работают, их бьют. — Дрожь пронизала слушавших детей, одиннадцатилетних, двенадцатилетних; ведь ни одного из них никто ни разу в жизни не ударил, и никто из них ни разу в жизни не видел, чтобы кто-нибудь кого-нибудь ударил, кроме случаев, когда это было вызвано непосредственно чисто личной злостью.

Тирин задал вопрос, который пришел в голову всем:
— Значит, много людей стали бы бить одного человека?
— Да.
— У надзирателей было оружие. У заключенных — нет, — сказал учитель. Он говорил с резкостью человека, который вынужден сказать гадость и смущен этим.
Всякое извращение обладает примитивной притягательной силой; это свело Тирина, Шевека и трех других мальчишек. Девочек они в свою компанию больше не допускали, хотя не сумели бы объяснить, почему. Тирин нашел идеальную тюрьму под западным крылом учебного центра. Это было пространство, которого как раз хватало, чтобы в нем мог лежать или сидеть один человек; оно было образовано тремя бетонными стенами фундамента и нижней стороной пола над фундаментом; стены фундамента были частью бетонной формы, пол составлял с ними единое целое, и тяжелая плита из пенокамня полностью отрезала бы его от внешнего мира. Но дверь надо было запереть. После некоторых попыток они обнаружили, что две подпорки, вставленные между противоположной стеной и плитой, запирают дверь с устрашающей бесповоротностью. Никто не сумел бы открыть эту дверь изнутри.
— А как же со светом?
— Никакого света, — сказал Тирин. О таких вещах он говорил авторитетно, потому что его воображение позволяло ему ощутить, что он находится внутри воображаемого. Если он располагал какими-то фактами, он использовал их, но уверенность ему придавали не факты. — В Дрио, в Форту, заключенных оставляли в темноте. Годами.
— Да, но как же воздух? — спросил Шевек. — Эта дверь прилегает плотно, как вакуумное сцепление. В ней нужно сделать дырку.
— Да ведь пенокамень сверлить — это сколько часов уйдет. И кто же станет сидеть в этом ящике столько, чтобы воздух кончился!
Хор добровольцев и претендентов.
Тирин посмотрел на них насмешливым взглядом.
— С ума вы все посходили. Кому охота, чтобы его взаправду заперли в такой дыре? Зачем?
Сделать тюрьму — была его идея, и этого ему было довольно; он не понимал, что некоторым людям воображения недостаточно, они должны войти в камеру, должны попытаться открыть дверь, которая не открывается.
— Я хочу попробовать, как это, — сказал Кадагв, широкогрудый, серьезный, высокомерный двенадцатилетний мальчик.
— Думай головой! — ехидно сказал Тирин, но остальные поддержали Кадагва. Шевек притащил из мастерской дрель, и они провертели в «двери» на уровне носа сквозную двухсантиметровую дыру. Как Тирин и предсказывал, на это ушел почти час.
— Сколько ты хочешь там пробыть, Кад? Час?
— Слушайте, — сказал Кадагв, — если я — заключенный, то я не могу решать. Я не свободен. Это вы должны решить, когда меня выпустить.
— Верно, — сказал Шевек, которому от этой логики стало не по себе.
— Ты там не слишком засиживайся, Кад, я тоже хочу посидеть, — сказал Гибеш, самый младший из них. Заключенный не удостоил его ответом. Он вошел в камеру. Дверь подняли, с грохотом установили на место и заклинили подпорками, причем все четыре тюремщика с энтузиазмом забивали их между дверью и стеной. Потом все столпились у дырки для воздуха, чтобы посмотреть на своего пленника, но ничего не увидели, потому что свет попадал в тюрьму только через это отверстие.
— Смотри, не выдыши у бедного засранца весь воздух!
— Вдуй ему туда немножко воздуха!
— Вперни!
— Сколько мы его продержим?
— Час.
— Три минуты.
— Пять лет!
— До отбоя четыре часа. По-моему, этого хватит.
— Но я тоже хочу там посидеть!
— Ладно, мы тебя там на всю ночь оставим.
— Нет, я имел в виду — завтра.
Через четыре часа они вышибли подпорки и освободили Кадагва. Он вышел, оставаясь таким же хозяином положения, как и когда входил, и сказал, что хочет есть, и что это все ерунда, он почти все время проспал.
— А еще раз ты бы согласился? — с вызовом спросил Тирин.
— А то!
— Нет, теперь моя очередь!
— Да заткнись ты, Гиб. Ну, Кад? Войдешь прямо сейчас туда обратно, не зная, когда мы тебя выпустим?
— А то!
— Без еды?
— Заключенных кормили, — сказал Шевек. — Это-то во всем этом и есть самое нелепое.
Кадагв пожал плечами. У него был вид высокомерного долготерпения, совершенно невыносимый.
— Слушайте, — сказал Шевек двум самым младшим мальчишкам, — сходите на кухню, попросите остатков, да захватите воды — полную бутылку или что-нибудь такое. — Он обернулся к Кадагву. — Мы тебе дадим целый мешок еды, так что можешь сидеть в этой дыре, сколько захочешь.
— Сколько вы захотите, — поправил Кадагв.
— Ладно. Лезь! — Самоуверенность Кадагва пробудила в Тирине жилку сатирического актера. — Ты — заключенный. Ты не имеешь права возражать. Понял? Повернись кругом. Положи руки на голову.
— Зачем?
— Что, передумал?
Кадагв угрюмо повернулся к нему лицом.
— Ты не имеешь права спрашивать, почему. Потому что, если спросишь, мы можем тебя побить, а тебе придется стерпеть это, и никто тебе не поможет. Потому что мы можем тебе напинать по яйцам, а ты не имеешь права дать нам сдачи. Потому что ты не свободен. Ну, как, хочешь довести это дело до конца?
— А то! Стукни меня.
Тирин, Шевек и заключенный стояли лицом друг к другу, — странная замершая группа вокруг фонаря, в темноте, среди тяжелых стен фундамента.
Тирин улыбнулся — дерзко, с наслаждением:
— Ты мне не указывай, что мне делать, спекулянт поганый. Заткнись и лезь в камеру! — И, когда Кадагв повернулся, чтобы выполнить приказание, Тирин выпрямленной рукой толкнул его в спину, так что он с размаху упал. Кадагв резко охнул, то ли он неожиданности, то ли от боли, и сел, держась за палец, ободранный или выбитый о заднюю стенку камеры. Шевек и Тирин молчали. Они стояли неподвижно, с нич его не выражающим лицами, в роли тюремщиков. Теперь уже не они играли эту роль, она сама владела ими. Младшие мальчики вернулись, неся холумовый хлеб, дыню и бутылку воды; они разговаривали между собой, но странное молчание у камеры сразу же охватило и их. Еду и воду просунули в камеру, дверь подняли и заклинили. Кадагв остался один в темноте. Остальные столпились вокруг фонаря. Гибеш прошептал:
— А куда он будет писать?
— В постель, — сардонически-четко ответил Тирин.
— А если он какать захочет? — спросил Гибеш и вдруг звонко засмеялся.
— Что смешного в том, что человек хочет какать?
— Я подумал… вдруг он не увидит… в темноте… — Гибеш не сумел толком объяснить, что его так рассмешило. Они все начали хохотать — без объяснений, захлебываясь смехом, пока не стали задыхаться. Все понимали, что мальчику, запертому там, внутри, слышно, как они смеются.
В детском общежитии уже прошел отбой, свет погасили, и многие взрослые уже тоже легли спать, хотя кое-где в бараках еще горел свет. Улица была пуста. Мальчишки с хохотом неслись по ней, окликая друг друга, вне себя от радостного сознания, что у них есть общая тайна, что они мешают другим, что они озорничают. В своем общежитии они перебудили половину ребят, гоняясь друг за другом по холлам и между кроватями. Никто из взрослых не вмешался; постепенно шум затих.
Тирин и Шевек еще долго сидели на кровати Тирина и шептались. Они решили, что Кадагв сам нарвался, и теперь пусть сидит в тюрьме целых две ночи.
Во второй половине дня из группа собралась в мастерской регенерации пиломатериалов, и мастер спросил, где Кадагв. Шевек переглянулся с Тирином. Не ответив, он почувствовал себя умным, хитрым, могущественным. Но когда Тирин спокойно ответил, что он, наверно, сегодня пошел в другую группу, эта ложь неприятно поразила Шевека. Ему вдруг стало не по себе от своего чувства тайного могущества: у него зачесались ноги, загорелись уши. Когда мастер обратился к нему, он резко вздрогнул от страха, или тревоги, или от какого-то подобного чувства, которого он раньше никогда не испытывал; это было что-то вроде смущения, только хуже: глубоко внутри и мерзкое… Он заделывал и шлифовал песком дырки от гвоздей в трехслойных холумовых досках и сами доски шлифовал песком до шелковистой гладкости. И каждый раз, как он заглядывал в свои мысли, в них оказывался Кадагв. Это было отвратительно.
Гибеш, которого они поставили часовым после обеда, с встревоженным видом к Тирину и Шевеку.
— Мне послышалось, что Кад там что-то говорит. Каким-то чудным голосом.
Все помолчали.
— Мы его выпустим, — сказал Шевек.
Тирин напустился на него:
— Да брось ты, Шев, чего ты сопли-то распустил. Не впадай в альтруизм! Пусть досидит до конца, тогда сам себя потом уважать сможет.
— Какой, к черту, альтруизм. Я хочу себя уважать, — ответил Шевек и направился к учебному центру. Тирин знал его; он больше не стал тратить время на спор с ним, а пошел следом. Одиннадцатилетние плелись сзади. Они проползли под зданием к камере. Шевек вышиб одну подпорку, Тирин — вторую. Дверь тюрьмы с глухим грохотом упала наружу.
Кадагв лежал на земле на боку, свернувшись калачиком. Он сел, потом очень медленно встал и вышел наружу. Он сутулился больше, чем было нужно из-за низкого потолка, и часто-часто мигал от света фонаря, но выглядел, как обычно. Воняло от него невероятно. Пока он сидел в камере, у него неизвестно почему сделался понос. В камере было нагажено, на рубашке у него были мазки желтого кала. Когда при свете фонаря он увидел это, он попытался прикрыть их рукой. Никто ничего не сказал.
Когда они выползли из-под здания и повернули к общежитию, Кадагв спросил:
— Сколько прошло-то?
— Около тридцати часов, считая первые четыре.
— Долго, — без особого убеждения сказал Кадагв.
Когда они отвели его в душевую отмываться, Шевек бегом кинулся в уборную. Там он наклонился над унитазом, его стало рвать. Спазмы прекратились только через четверть часа. Когда они прошли, он почувствовал себя совершенно вымотанным, ноги у него дрожали. Он пошел в общую комнату отдыха, немножко почитал физику и рано лег спать. Ни один из всех пятерых больше ни разу не подходил к тюрьме под учебным центром. Никто из них ни разу не упомянул об этом случае, кроме Гибеша, который однажды похвастался им нескольким мальчикам и девочкам постарше; но они ничего не поняли, и он перестал говорить об этом.