«Русский репортер» №15 (45)/24 апреля 2008

Россия и Европа

Европейская линейка

Григорий Тарасевич, редактор отдела «Науки» журнала «Русский репортер»

Жителей двух десятков стран Европы, в том числе и России, сравнили по

сотням разных параметров: личная жизнь, отношение к труду, религиоз

ность, жизненные ценности и т. д. Теперь мы можем узнать, чем мы

похожи на европейцев и чем от них отличаемся

Таблицы, нашпигованные цифрами, разноцветные графики, хитрые

диаграммы… Так выглядят результаты Европейского социального

исследования, недавно представленные российскому научному сообществу.

Социологи с гордостью демонстрировали эти картинки, периодически

указывая на какой-то столбик или строчку: «А вот это — мы, жители

России!»

Поначалу чувствуешь себя как-то неуютно оттого, что тебя превратили в

цифру и засунули в таблицу. Но постепенно приходит понимание: за этими

графиками и процентами действительно скрываются живые люди, которые

любят, работают, радуются и возмущаются. И среди этих людей — ты.

Проект: привет социологам от Рене Декарта

У европейцев есть свой аналог Нобелевской премии — премия имени

Декарта. Она сопоставима с главной научной наградой мира и по размерам

(миллион евро), и по авторитету. Среди ее лауреатов в основном физики,

химики и биологи. Гуманитариям ее не давали. Как говорится, есть науки

естественные, а есть — противоестественные.

Насколько мне известно, только один раз премию Декарта вручили за

изучение общества: лауреатом стал проект под названием «Европейское

социальное исследование». Его основная идея — сравнить жизнь в разных

европейских странах, применяя к жителям каждого государства абсолютно

одинаковые системы измерения.

Если задавать один и тот же вопрос представителям разных народов, то

тут уже что-то можно сравнивать. Грубо говоря, даже неточные весы

позволят узнать, кто тяжелее, а кто легче. Хотя социологи, проводившие

Европейское социальное исследование, уверяют, что их «весы» и

«линейки» были настроены как надо.

— На первый взгляд все выглядит очень просто: провели опрос в одной

стране, во второй, в третьей и сравнили полученные данные. Однако

везде свой язык, люди вкладывают разный смысл в кажущиеся одинаковыми

понятия. К тому же социологи используют разные модели выборок. Все это

порождает неудовлетворенность результатами такого сопоставления, —

рассказывает Владимир Андреенков, директор Института сравнительных

социальных исследований. Эта организация координировала в нашей стране

последнюю волну Европейского социального исследования.

Читаю список тех, кто готовил опрос и анализировал результаты и

проникаюсь уважением: единую «линейку» для измерения европейцев

разрабатывали совместно десятки научных коллективов из европейских

институтов, университетов и научных центров. Специальная группа

перевода потратила немало времени, чтобы смысл фразы на русском был

точно таким же, как на датском, португальском или испанском. По единой

методике были опрошены больше 36 000 человек. Интервью с каждым

длилось как минимум час. В общем, проект получился масштабным.

Понятное дело, любой опрос и уж тем более любое вычисление средних

показателей сильно упрощают реальную картину. Но все равно это куда

меньшее упрощение, чем простой обывательский взгляд.

Место в мире: все мы немножко португальцы

Россия — это Европа? Или Евразия? Или Азиопа? Или мы вообще какие-то

особые, не укладывающиеся в географические рамки? Споры не утихают как

минимум пару веков.

Не уверен, что Европейское социальное исследование поставит в этой

дискуссии жирную и окончательную точку. Но, по крайней мере, оно

позволяет с цифрами в руках сравнивать жизнь россиянина и жизнь

европейца.

— Мы не выпадаем из европейских стран по большинству параметров.

Конечно, Россия нередко находится на краю, но там она не одна, а в

компании других стран. Но по каким-то показателям мы оказываемся в

середине, а по другим попадаем если не в высшую, то, по крайней мере,

в первую группу европейских государств, — констатирует член-корреспон

дент РАН Николай Лапин, научный руководитель Европейского социального

исследования в России.

Компания, в которой чаще всего оказывается наша страна, выглядит

вполне логично: это то Болгария, то Польша, то Эстония. Тут все

понятно — за время жизни в единой социалистической семье мы переняли

друг у друга немало привычек. Но, как ни странно, часто нашим соседом

по социальным измерениям оказывается еще и Португалия.

Казалось бы, в Европе нельзя найти страну менее связанную с нашей. Мы

никогда не воевали и никогда не вступали в тесные союзы. В России

бывали периоды моды на все анг лийское, французское или немецкое.

Увлечения Португалией не было никогда. Лично я даже под гипнозом не

вспомню ни одного португальского писателя или режиссера. У нас

совершенно разные история и география. Промерзшие православные

просторы России не похожи на цветущий католический оазис на краю

Пиренейского полуострова…

Тем не менее мы оказались рядом с родиной портвейна по множеству

показателей. У нас очень похожее отношение к власти: мы с

португальцами ей не доверяем; сходный уровень политической активности

(и у нас, и у них он минимальный); почти одинаковая степень

удовлетворенности жизнью (в обеих странах любят поворчать).

В чем же корни нашего родства? Вспоминается обещание Владимира Путина

догнать Португалию по ВВП на душу населения. Вроде бы за два

президентских срока эта цель так и не была достигнута, но понятно, что

уровень экономического развития у нас с португальцами несильно

различается.

Второй источник общности — тоталитарный режим. Вспоминаю учебник

истории. С 20?х годов XX века в Португалии принялись строить Estado

Novo — «новое государство», свое образный вариант правого фашизма. В

итоге страна пятьдесят лет жила под властью диктатора Оливейры

Салазара, который гнобил любые попытки инакомыслия. У португальцев

была своя КПСС — партия «Национальный союз» и свой КГБ — Генеральное

управление безопасности. Только в середине 70?х «революция гвоздик»

вернула страну в русло демократии. Тогда народ высыпал на улицы.

Граждане украшали солдатские винтовки цветами и радовались, как мы в

августе 91?го…

Результаты Европейского социального исследования могут разрушить

многие стереотипы. Например — традиционные разговоры о «душе народа»

или «национальном менталитете». Наверное, эти понятия существуют. Но

простые вещи — тот же самый уровень ВВП — гораздо сильнее определяют

отношение человека к жизни.

Политика: недовольные не протестуют

Представьте, что вы стоите с плакатом посреди площади и против чего-то

протестуете. Представили? Согласитесь, это выглядит довольно комично.

Как будто взрослый человек надел на себя пластмассовые рыцарские

доспехи и размахивает игрушечным мечом. Смешно. Страшно. Стыдно.

Но возьмем для примера десяток усредненных норвежцев. Мне сразу

представляются спокойные белокурые граждане, довольные жизнью и

получающие неплохие зарплаты. Здравый смысл подсказывает: чем больше

люди удовлетворены своей жизнью и доверяют правительству, тем меньше

они протестуют. И наоборот. Но, как показывает исследование, все

гораздо сложнее.

За последний год четверо из этой десятки норвежцев подписывали письма

протеста, один ходил на демонстрацию, двое участвовали в бойкоте

товаров или услуг.

— В Европе можно выделить три типа политической культуры, —

рассказывает Анна Андреенкова, национальный координатор Европейского

социального исследования в России.

Она показывает на карту, раскрашенную в три цвета.

Зеленым объединены вся Скандинавия, Дания, Исландия, Нидерланды и

Швейцария. Там граждане весьма лояльны к своему государству и

политическим институтам. Подав ляющее большинство доверяет своим

политикам, юридической системе и полиции. Почти две трети населения

довольны состоянием экономики. Больше 90% считают себя счастливыми

людьми. И при таком уровне любви и счастья жители этих стран

протестуют гораздо больше своих менее удовлетворенных соседей.

При попытке объяснить этот феномен встает классическая проблема курицы

и яйца. Граждане так активны, потому что политическая система к ним

прислушивается и реагирует на протесты? Какой смысл митинговать, если

все равно от этого ничего не изменится? Но, может, на оборот — система

настолько демократичная, потому что ее все время шпыняют недовольные?

То же самое и со счастьем. Может быть, когда люди всем довольны и всем

обеспечены, они «бесятся с жиру» и начинают протестовать? Возможен и

обратный вариант: граждане чувствуют себя счастливыми, поскольку они

включены в какую-то общественную деятельность, а не сидят в одиночку

по своим квартирам… Непонятно, что первично, а что вторично. Мне

кажется, истина где-то посередине.

Но политическое поведение североевропейцев не единственный вариант.

Есть вторая модель, которой придерживаются в южной части Западной

Европы. Там относятся к собственным властям довольно критически.

Например, во Франции, Германии и Великобритании доверяют своему

парламенту чуть больше четверти населения. Показатели доверия

политикам еще ниже. Меньше половины французов, англичан, немцев и

испанцев удовлетворены состоянием экономики своих стран. При этом

количество протестующих среди них чуть пониже, чем в Скандинавии, хотя

тоже довольно высокое.

Есть, наконец, и третья группа стран — это Россия и бывшие

социалистические государства. Как всегда, в эту компанию затесалась

еще и Португалия. Социологи пометили эти страны на карте красным

цветом, но ситуация здесь меньше всего напоминает революционный

подъем.

Сравним для примера нас и соседнюю Финляндию.

Получится, что российские граждане подписывают петиции в пять раз

реже, работают в неправительственных организациях в семь раз реже,

бойкотируют товары или услуги почти в десять раз реже. Правда, по

степени политического спокойствия мы не на первом месте. В Португалии,

Польше и Болгарии публика еще более вялая.

Но на этом социологические открытия не заканчиваются. Оказывается,

между учеными давно идет жаркий спор о формах гражданской активности.

— В политической науке существуют две конкурирующие гипотезы. Одна

говорит о том, что политическое участие обладает «специализацией», то

есть человек выбирает какую-то одну форму активности, например бойкот

товаров, и придерживается только ее. Другая гипотеза гласит, что если

люди принимают участие в политике, то в самых разных формах. Такие же

гипотезы применимы, если рассматривать не индивида, а страну, —

рассказывает Анна Андреенкова.

И кто же прав? Получается, что в большей степени верна вторая

гипотеза. Если граждане хотят вмешиваться в политику, то они

используют любые методы — забастовки, гневные письма, бойкот товаров,

вывешивание партийной символики и т. д. А если им наплевать на

общественные проблемы, то они тихо сидят дома.

Почему-то исключением стало участие в демонстрациях. Практически везде

уличные шествия вышли из моды.

Согласно исследованию, в «пассивной» России выходят на улицу с

плакатами 5% граждан, и в этом мы не отли чаемся от «активных»

британцев, немцев или шведов. На этом фоне заметно выделяются только

Франция и Испания, где в демонстрациях принимает участие чуть ли не

каждый пятый житель: соответственно 17% и 18%.

Брак: после развода — пустота

Наступает утро. Миллионы россиянок просыпаются в своих постелях. В

шести случаях из десяти рядом с ними никого нет: согласно данным

исследования, лишь у 40,9% российских женщин есть муж или постоянный

партнер. Этот показатель намного ниже, чем в других странах Европы.

Например, в Германии имеют официального или гражданского супруга 58,4%

барышень, во Франции — 58,5%, в Болгарии — 60,9%. Наши мужчины тоже

страдают от одиночества, правда чуть слабее: только у 57,3%

представителей сильного пола есть жены или сожительницы.

Эти грустные цифры оглашает с трибуны Александр Синельников, доцент

кафедры социологии семьи соцфака МГУ. В профессиональном сообществе

эта кафедра известна прежде всего своей верностью патриархальным

идеалам.

— Да, мы придерживаемся консервативных взглядов на семью. Но,

анализируя результаты Европейского социального исследования, мы решили

встать на точку зрения наших идейных противников и пользоваться

максимально либеральными критериями. Мы не делали разницы между

людьми, живущими в законном браке, и просто постоянными сожителями. И

все равно получили весьма печальные результаты, свидетельствующие о

кризисе семьи.

Александр обводит аудиторию глазами, в которых мне видится сочетание

веселого научного любопытства и вселенской гражданской скорби, после

чего продолжает свои выкладки:

— Из 35 лет репродуктивного периода на совместную жизнь с мужьями или

партнерами приходится чуть меньше половины — 17,4 года. Это меньше,

чем в любой из европейских стран. Кроме Великобритании — у них все еще

хуже.

Откуда же берется женское и мужское одиночество? Цифры говорят, что

наши сограждане вступают в брак раньше европейцев. Процент людей,

которые вообще не женились или не выходили замуж, довольно низкий…

По мнению социолога, главная проблема — это так называемое вторичное безбрачие.

— У нас очень высокая доля женщин, которые расстались с мужьями или

партнерами и после этого не создали другой семьи. Статистика всегда

показывала, что очень мало людей вступают в повторный брак. Наши

критики, стоящие на либеральных позициях, отвечали: это же официальная

статистика, это же только зарегистрированные браки. Дескать, люди

после развода регистрироваться не хотят, но фактически совместно

живут… Но исследование показывает, сколько людей после развода живет и

с супругом, а сколько — просто с партнером. Я подсчитал и просто за

голову схватился! — восклицает Синельников.

Откуда же такие масштабы женского одиночества? Может быть, это связано

с диспропорцией мужчин и женщин в составе населения?

— Действительно, в России соотношение полов самое выгодное для мужчин

и самое невыгодное для женщин. Но доля фактически женатых мужчин —

самая низкая среди 20 стран…

В чем же дело?

— Очевидно, негативный опыт распавшегося брака заставляет

сформулировать жесткие требования к будущему супругу или партнеру, а в

реальности такого человека найти не получается. Но снижать свои

запросы люди не хотят, — объясняет Синельников.

Еще одна причина — жилищные условия. Для создания нового семейного

гнездышка нужна хоть какая-то жилплощадь.

— У нас многие пары после развода продолжают жить в одной квартире. Я

специально изучал брачные объявления в интернете. Женщины напрямую

пишут: «Живущих с бывшими супругами просьба не обращаться», —

ужасается Синельников.

От печальной статистики безбрачия социолог переходит к общественному

мнению. Оно у нас странное.

— Смотрите, Россия относится к числу стран с высоким уровнем разводов.

Однако лишь 10,3% опрошенных россиян одобряют разводы в семьях с

детьми до 12 лет. А в соседней Польше разводов в три раза меньше, чем

у нас, при том, что одобряющих развод — в два раза больше. А в

Скандинавских странах доля лиц с опытом развода лишь немногим больше,

чем в России (разница не превышает 5%), а количество людей, одобряющих

развод, в 3-7 раз больше…

В общем, разрушать брак аморально, если это только не мой брак —

позиция вполне ханжеская. Впрочем, Александр Синельников таких оценок

не дает. Как консерватор, он, наверное, поддерживает это осуждающее

большинство. Но, будучи социологом, честно демонстрирует всю

парадоксальность наших нравов.

Труд: мы его ненавидим

«Рай — это любое место на Земле, где нет будильников, понедельников и

начальников», «Терпенье и труд — здоровью капут», «Если вам третий

день подряд не хочется идти на работу — значит, сегодня среда»…

Анекдоты о работе — одни из самых популярных в России. Этот фольклор

возник не на пустом месте. Ненависть к собственному труду отличает нас

от большинства европейцев.

— Больше всех удовлетворены своей работой жители стран протестантской

Северной Европы и Швейцарии. Кстати, именно Швейцария послужила

главным объектом исследования в знаменитой работе Макса Вебера о

протестантской трудовой этике. В центре списка находятся католические

страны Южной Европы — Испания, Португалия, Франция. В его нижней части

— постсоциалистические страны. Но самый низкий уровень

удовлетворенности трудом в России — 6,14 балла из 10 возможных, —

рассказывает Галина Монусова из Института мировой экономики и

международных отношений РАН.

Лично мне моя работа нравится. Но чуть ли не каждый день мне

приходится выслушивать жалобы на «клинический идиотизм шефа»,

«зарплату меньше, чем у дворника» и

«как-же-все-задолбало-скорее-бы-уже-выход ные!». Откуда берется это

недовольство?

Галина Монусова попыталась в этом разобраться:

— В одной стране люди могут чаще хвалить свою работу, а в другой —

гораздо реже. С чем связаны такие различия? Является ли это особой

национальной характеристикой? Или в разных странах люди в целом

«одинаковы», но просто выполняют разную работу? Например, одни заняты

интеллектуальным трудом в хай-теке, а другие вручную собирают бананы?

Или есть какие-то иные объяснения?

Чтобы ответить на эти вопросы, социологи задействовали хитрые методы

математической статистики — регрессионную пробит-модель. А проще

говоря, из общей оценки отношения к труду «вырезали» все

дополнительные факторы: отрасль, возможность принимать решения, доход,

опыт безработицы и множество других показателей.

И что в итоге? Оказалось, что при прочих равных условиях удовольствие

российского работника от своего труда примерно такое же, как у его

коллеги из таких продвинутых стран, как Швейцария, Германия, Франция,

Британия и Норвегия.

Галина Монусова, подойдя к этому результату, разводит руками и

произносит хрестоматийную цитату из Булгакова:

— «Они — люди как люди… квартирный вопрос только испор тил их».

Конечно, страны различаются с точки зрения культуры или системы

ценностей, но это влияет на людей заметно меньше, чем кажется на

первый взгляд. И если человек занят интересным и творческим делом,

самоорганизуя свою работу и отвечая за нее, то очень высока

вероятность, что у него будет почти «швейцарско-датская»

удовлетворенность трудом, независимо от того, в какой стране он живет.

Ценности: выбираем игру с нулевой суммой

— Думаю, всем примерно понятно, что означает словосочетание «жизненные

ценности», — обратился к аудитории Владимир Магун, заведующий сектором

исследований личности Института социологии РАН.

Присутствующие молча кивнули. Им было понятно. Я хотя и не киванул,

тоже вроде бы понимал. Но на всякий случай заглянул в отчет об

исследовании, где объяснялось, как у европейцев эти ценности

проверяли.

«Для него важно жить в безопасном окружении», «Он убежден, что люди

должны делать то, что им говорят», «Он хочет, чтобы люди восхищались

тем, что он делает», «Для него важно, чтобы с каждым человеком в мире

обращались одинаково» — участникам опроса предлагалось оценить по

6?балльной шкале свое сходство с человеком, к которому относятся эти

высказывания.

Полученные ответы социологи объединили в группы, и в итоге все свелось

к двум осям координат. Одна линия называется «открытость изменениям —

сохранение». Грубо говоря, «сохранение» означает максимальный

консерватизм.

— Такой человек ориентируется на безопасность. Он уважает традиции и

законы. Боится новизны и риска. Любой лишний шаг вправо или влево

воспринимает как побег, — поясняет Владимир Магун.

Противоположная установка — «открытость изменениям». На этом

психологическом полюсе, наоборот, любят эксперименты, придумывают

что-то новое, жаждут самостоятельности, ищут приключений и

удовольствий.

Вторая линия проложена между ценностями «само утверждение» и «выход за

пределы своего «я»». Звучит довольно непонятно, но из объяснений

Магуна и его коллеги Максима Руднева становится ясно, что «выход за

пределы» не имеет отношения к каким-нибудь мистическим переживаниям

или приему галлюциногенов. За свое «я» должны выходить типичные

леваки. Они заботятся о равенстве и справедливости, защищают

окружающую среду и считают, что люди должны друг друга любить.

Обратная сторона — «самоутверждение» — это ориентация на себя,

ценности личного достижения, богатства, власти над другими людьми.

Интересно, как наши жизненные ценности соотносятся с европейскими? Как

ни странно, по шкале «открытость изменениям — сохранение» Россия

оказывается строго посередине.

— По этому параметру средний россиянин похож на представителей

большого числа других стран! — сообщает Магун.

Мы, конечно, консервативнее шведов и датчан, но зато куда либеральнее

испанцев и поляков. С нами в одной компании и Великобритания, и

Финляндия, и Бельгия.

Зато по линии «самоутверждение — выход за пределы своего «я»» мы

вырываемся далеко вперед. Сколько лет пуб лицисты изводили свои перья

и авторучки, рассуждая об исконно русских «соборности», «общинности» и

«коллективизме». Честно говоря, я и сам отчасти верил в эти теории. Но

Европейское социальное исследование дает совсем другую картину: у

жителей России наиболее сильно выражена тяга к ценности

«самоутверждение». Опережает нас в этом только Румыния, сходные

показатели имеет русскоязычное население Эстонии. Все остальные народы

гораздо больше тяготеют к равенству и братству.

— У среднего россиянина явно больше, чем у населения других стран,

выражена ориентация на богатство, власть и личный успех. И, наверное,

логично, что при этом меньше остается места для заботы о благе других,

— поясняет Магун.

Мне тут же захотелось назвать россиян великими эгоистами. Но послушав

Владимира Магуна дальше я понял, что это слово здесь неуместно.

— Речь идет не обо всех индивидуалистических ценностях. Некоторые из

них достаточно слабо развиты в России. Например, самостоятельность или

гедонизм. Здесь мы отстающие. Мы лидеры только в тех ценностях, в

которых речь идет об «игре с нулевой суммой», где свой успех

достигается только за счет поражения другого. Это — конкурентный

индивидуализм.

Социологическая неожиданность

Вообще количественную социологию принято ругать.

Мне не раз доводилось слышать, что все это сплошные манипуляции с

цифрами и статистическими формулами. Дескать, любой нормальный

человек, поковырявшись в носу и посмотрев в потолок, может с таким же

успехом толковать общественные явления.

Действительно, социология еще далека от совершенства. Но здесь так же,

как с демократией: она, конечно, плоха, но более эффективного средства

никто еще не придумал.

Если выражаться по-умному, то социологическое открытие — это

установление такой закономерности, когда утверждение, обратное ей, не

противоречит здравому смыслу. Непонятно? Тогда приведу пример.

Предположим, что российские граждане встречаются с друзьями и

родственниками чаще, чем европейцы. Это можно объяснить вполне

логично: у нас традиция хождения в гости всегда была развита, пить в

одиночестве считается неприличным, гостеприимство — краеугольный

камень в культуре некоторых народов, живущих в России… Только вот

беда: данные опроса показывают, что все строго наоборот — среди

россиян почти треть (29%) респондентов признались, что с друзьями и

родственниками они встречаются «редко или никогда». В Норвегии таких

лишь 6%, а в Дании — 9%. Наша страна занимает одно из последних мест в

«рейтинге общительности».

То есть социологическое исследование устанавливает факт, который не

так-то легко вывести только из логики. Приведу еще один пример. Вроде

бы в России сейчас мода на религию. Даже бывшие лекторы —

пропагандисты «научного атеизма» цепляют себе крестики на грудь.

Признаваться: «я не верю в бога» стало просто неприличным. Неизвестно,

что происходит с реальной верой людей, но на уровне деклараций мы,

похоже, в числе самых религиозных наций в Европе. Во всяком случае

такое предположение вполне закономерно. Но исследование показывает

строго противоположные результаты. Согласно опросу, религиозными себя

считают менее трети россиян — 29%, и среди них лишь 3%, по их

собственным оценкам, глубоко религиозны.

Или еще вопрос. Как влияет на отношение к работе наличие высшего

образования? Логично предположить, что окончившие университет

журналисты, менеджеры или руководители любят свой труд куда больше

токарей, продавщиц или грузчиков. У них и зарплата выше, и

возможностей для творчества гораздо больше и т. д. Но реальные цифры

снова расходятся с бытовым здравым смыслом: как показал факторный

анализ, люди с высшим образованием меньше довольны своей работой. Зная

этот ответ, уже легко можно его объяснять: у окончивших вузы выше

запросы и ожидания, они более склонны к рефлексии и т. д.

Я перелистываю страницы отчета об исследовании. Вереницы цифр уже не

пугают. Я могу сравнивать свою жизнь и свои взгляды с жизнью и

взглядами среднестатистического гражданина моей страны, а его — со

средним обитателем Европы. Иногда я читаю заголовок таблицы и заранее

пытаюсь представить, какие значения окажутся в строчке «Россия». И

когда не угадываю, испытываю чувство воодушевления: значит, произошло

маленькое социологическое открытие.